|
«Жизнь прожить – не поле перейти»
(пошлая мудрость)
1
Нет, Вы не угадали: это не о роботах и не о генной инженерии. Это о нас с Вами – о людях, о человеках – тех, кто еще может себя так называть. Вот они-то и живут искусственной жизнью. А те, кто «свободен и естественен», уже вряд ли заслуживают звания человека. Почему это так? А просто так было всегда, начиная от того теряющегося в веках прошлого, когда наш предок, вместо того, чтобы спать и перваривать пищу, вырезал из бивня мамонта статуэтки голых баб и рисовал на стенах пещер изящных антилоп и грозных бизонов. Он творил искусственный мир и жил в нем. И вся его жизнь была непрерывным перформансом среди созданных его воображением инсталляций. Человек – это существо, обитающее в своей собственной голове. И весь окружающий его мир он делает подобным своим образам и представлениям. Следы этой работы мы называем искусством. Но как назвать то, что заполняет его голову? Я называю это «Искусственной жизнью». А ученые называют это мифом, конструкцией из архетипов сознания. Миф прорастает сквозь эти архетипы, превращая их в древо, по которому «мысью» растекается художник слова – шаман, боян, сказитель, поэт, вплоть до Гомера, который взрастил дерево литературы. Оно начинается с двух ветвей, как обнаружил Борхес, - с «Одиссеи» и «Илиады». Есть еще третья ветвь, как говорит Дмитрий Быков, - это миф о добровольной смерти Бога или «Евангелие». Любая литература начинается с этих трех ветвей. Они ветвятся в сознании писателй и читателей, рождая новые ветви и веточки, каждая из которых это роман этой искусственной жизни. Это не только написанный роман, это и жизнь человека, сделанная им как роман, понятая им как роман. А все древо литературы – это и есть «Вавилонсая библиотека» Борхеса, в которой собраны не только все уже написанные книги, но и те, которые только будут напиисаны в будущем. Национальная литература - это древо жизни народа, то пространство-время, в котором только и может состояться человек данной культуры. Биография культурного человека – это последовательность книг, которые он прочитал за свою жизнь, это его путь по ветвям этой библиотеки. И уже заканчивая свою жизнь, такой человек оставляет на этом древе маленькую веточку, которой не было до него, - веточку его личного романа, написанного или только прожитого. Древо национальной литературы живет пока вдоль его ветвей протекает жизнь читателей, жизнями которых и прирастает его крона. Эта крона и называется народ. Не все население страны образует народ. Народ – это те, кто живет древом национальной литературы. Чтение литературы – это общее дело (по-гречески «литургия») нации, причащение человека к бытию нации. Национальная литература – это национальная религия народа.
2
Человек по природе своей эстет, если ничто не мешает его развитию. Потому что в старости каждый оглядывается назад, на прожитые годы и создает роман своей жизни хотя бы в своей голове. Ибо приближаясь к смерти, он приближается к точке, не принадлежащей к жизни, находящейся вне жизни, и именно в этой точке его прожитая жизнь обретает целостность и единство, характерные для литературного произведения. Бахтин называл эту точку точкой «вненаходимости» или «авторской позицией», с которой только и возможен эстетический взгляд на вещи. Поэтому старик поневоле становится эстетом. Все знают, что в старости даже заскорузлые души становятся чувствительны к красотам природы. А еще в старости человек становится религиозен, и это тоже не случайно и тоже связано с эстетикой. Потому что Бог принципиально внеположен этому миру, как автор, способный охватить единовременно и прошлое и будущее мира и увидеть, что «Все это есть добро зело». И человек, входя в общение с Богом в религии, принимает такое же отношение к миру, которое является эстетическим. Чтобы увидеть красоту мира, нужно так или иначе оставить это мир. Многим для этого нужно умереть физически. Но есть люди, которые могут совершать это в течение всей своей жизни. Они называются философами.
Философ – это не профессия, философ – это способ жизни, отличный от тех способов, которыми живут «естественные» люди. Люди живут вещами, среди вещей и ради вещей. А философ, по определению Мамардашвили, стоит в просвете между вещами мира. Он искусственно удерживает себя в этой «щели» предметного мира, занимая тем самым позицию вненаходимости к миру, а значит, по Бахтину, воспринимает этот мир эстетически. Поэтому философ, думая что пишет научные труды, на самом деле сочиняет романы. Настоящие философы понимали это и не стеснялись этого: Платон писал рассказы о жизни Сократа, Ницше – повесть о жизни Заратустры. А ненастоящие философы писали захламленные идеальными вещами трудночитаемые тексты, которые «естественные» люди стали считать истинной философией. Именно этих людей Ницше называл «последними людьми», а сверхчеловеком называл человека-философа, стоящего в промежутке вещного мира, в той щели, где ощущается сквозняк вечности. Чтобы удержаться в этом помежутке, философ превращает свою жизнь в перформанс, подобно Сократу, превратившему в художественное произведение даже собственную смерть. Тем самым Сократ дополнил «Илиаду» и «Одиссею» третьим вечным сюжетом – рассказом о добровольной смерти бога – и обрел бессмертие в человеческой культуре. Сократ был первым юродивым. Его опыт продолжили и развили святые отшельники и городские юродивые. И философы, ставшие юродивыми, как например Владимир Соловьев или Николай Федоров. Их жизнь – это роман, если ее описать. Это непрерывный перформанс или искусственная инсталляция. Такая жизнь насквозь эстетична, а значит праведна, поскольку эстетика – это последне прибежище этики, как говорил Андрей Синявский. Ибо взыскующий красоты отвращается от зла. Или, как писал Пушкин: «гений и злодейство – две вещи несовместные».
Виктор Шкловский называл это литературное юродство «остранением» - в нем соединилось странность и стороннесть. Остранение от вещного мира «естественных» людей делает жизнь искусственной – делает жизнь произведением искусства. И рождает человека. Жизнь культурного человека всегда искусственна, потому что естественен только «черный квадрат» животной жизни.
3
«Черный квадрат» Малевича – попытка изобразить внекультурную жизнь средствами культуры. Где находится «Черный квадрат» на древе культуры? – Из него растет это древо: «Черный квадрат» - это почва, назем, проще – дерьмо, из которого тянется вверх древо человеческой культуры. «Когда б вы знали, из какого сора. Растут стихи, не ведая стыда», - писала об этом Ахматова. Но стихи это не сор. И искусство – это не «Черный квадрат». И человек – это не «благородный дикарь» Руссо. Человек – это тоже произведение искусства, только понимание этого приходит ко многим лишь в преддверии собственной смерти. А ко многим не приходит никогда: их портрет – это «черный квадрат» Малевича.
Время словно дождь льется с небес на древо культуры, его капли стекают по ветвям, превращаясь на каждой веточке в хронотоп отдельного романа, может быть романа чьей-то конкретной жизни. Хронотопы ветвятся, становясь «садом ветвящихся троп» Борхеса. Капли стекают все ниже, хронотопы становятся все универсальнее вплоть до архетипов трех стволов любой литературы. И в конце концов капли времени стекают в черноту квадрата Малевича, как им и предписывает второе начало термодинамики – все обращается в первозданный хаос, скрывающийся этой черной дыре. Как выбраться из этого болота? Рецепт дал герой Григория Горина барон Мюнхаузен: нужно тянуть себя за волосы, причем каждый день! И тогда становится понятным, почему именно таковы три основных сюжета мировой литературы – путешетвие, война и добровольная жертва бога. Потому что все это ситуации, которые требуют от человека решимости умереть. Здесь нельзя ничего сделать, не решившись на смерть всерьез, сквозь свой страх вплоть до «кровавого пота». И смерть здесь действительно происходит – смерть «естественного» человека, человека из «черного квадрата», и рождение нового человека – литературного героя, человека культуры, который бессмертен. Все три сюжета на самом деле растут из одного общего ствола – акта инициации, составляющего сердцевину всех мифов всех народов. Когда-то каждый человек, становясь взрослым, проходил такой акт символической смерти и возрождения. Этот акт приняла в себя литература, которая взяла на себя эту обязанность – инициировать взрослых людей в культуре. И пока существовала культура Книги, люди становились людьми через «Одиссею», «Илиаду» или «Евангелие». Когда же читать стало необязательно, люди перестали взрослеть, общество стало обществом тинейджеров, которыми и являются все «естественные люди». Восходить на древо культуры стало уделом немногих юродивых, все еще тянущих себя за волосы. И взращиващих в себе роман своей жизни.
4
Когда жизнь становится романом? Или лучше так: что общего во всех художественных произведениях? Их хронотопы ветвятся в кроне дерева литературы, но в каждой веточке есть то, что является воспоминатем об акте смерти и возрождения исходного мифа человеческого бытия. Герой любого романа обязательно попадает в ситуацию, которая требует от него «полной гибели всерьез» (хотя бы в его воображении), и обновления его жизни (хотя бы в его воображении). Иначе роман будет ни о чем, его скучно будет читать, как репортаж о течении обыденных событий. И для того, чтобы сделать собственную жизнь романом, нужно то же самое – пройти ситуацию (и не одну), которую можно символически назвать «смертью-возрождением». Вокруг этого события и организуется романное течение всех остальных событий жизни. Все, что было до этого ключевого события жизни, оказывается «утраченным временем», в поисках которого создаются толстые романы, которые невозможно читать. Их пишут люди, вроде бы и прошедшие сквозь критическое событие, но не пережившие его, не включившие его в свою органику. Их хронотоп, спрятавшись внутри хронотопа нового возраста, включил реакцию его отторжения, как отторгается в организме чужеродная ткань. И по краю контакта старого и нового хронотопов развивается своеобразная воспалительная реакция, которую человек воспринимает как Страх. Именно с большой буквы – СТРАХ! Он сам по себе Страх – непривязанный ни к какому определнному явлению жизни, и одновременно готовый оживиться в любом явлении жизни. У него тысяча лиц, как у мифического Протея, но это все тот же Страх, все тот же спутник жизни, который может быть изжит только путем прохождения все новых ситуаций «смерти-возрождения». Можно пройти десяток таких ситуаций, но достаточно после этого испугаться одиннадцатой, как Страх «воспаляется» с прежней силой и снова становится непреодолимым. Вот морфология одного из романов, в который отливаются в нашу эпоху многие жизни.
И моя тоже. Кто-то пережил эмиграцию, как «малую смерть», а кто-то оказался в «эмиграции», не покидая родины, которую из-под него выдернули, как табуретку из под висельника. А я пережил и то и другое: сначала уехал в эмиграцию, а потом, позже потерял родину, которая вдруг, в одночасье, превратилась в безумный хаос. Ситуация «утраченного времени» рождает искусственные способы выхода из нее – рождает искусство в собственном смысле слова. Я не только жизнь свою строил как роман, оправдывающий эту жизнь, но и писал романы, в которых герои своей жизнью преодолевали травму моей жизни. Но жизнь моих героев это все-таки не моя жизнь и их успех – не мой успех. В моей жизни Страх все время предъявляет к оплате свой вексель. А мне часто бывает нечем платить. И тогда он рвет уже казалось бы написанную главу моего романа, и ставит меня перед необходимостью писать ее заново. Миф о Сизифе живет и побеждает. Но миф о Сизифе это все-таки литература!
5
Именно – литература, но не философия. Ибо легко остраниться от чужой жизни и эстетически взглянуть на нее, но очень трудно совершить остранение посреди своей собственной жизни, распрощаться с «собой любимым» здесь и сейчас, всерьез и навсегда. Именно об этом говорит евангелист Матфей, сравнивая сучок в глазу другого и бревно в собственном глазу. Поэтому философов мало, а писателей много. Все-таки писатель очень напоминает Гетевского Фауста, создавшего в колбе искусственную жизнь – Гомункула, который может существовать только внутри этой колбы:
«А, папенька! Я зажил не шутя.
Прижми нежней к груди свое дитя!
Но - бережно, чтоб не разбилась склянка.
Вот неизбежная вещей изнанка:
Природному вселенная тесна,
Искусственному ж замкнутость нужна.»
Да, искусственное существует в эстетической замкнутости, и автор не может войти внутрь пространства его существования. Если, конечно, «гомункул» не совпадает с самим автором, но это возможно только в жизни философа. Диоген был таким «гомункулом» в своей «колбе»-бочке. Моя «бочка» обширнее – это мое имение с его столетним домом, беседками, увитыми диким виноградом и глицинией, с его клумбами, статуями и живописными развалинами, с вековыми ясенями и кленами, хранящими в своей листве тишину мира. Я спрятал свое «потеряннное время» от суетных волнений текущего дня за забором, как Солженицын в Вермонте. Над ним семялись, что он не может жить без колючей проволоки – привык в лагере. Смеялись глупцы, которым неведомо, что такое «воспаление хронотопа». Я спрятался в улитке своего пространства и времени и стал... писателем. Потому что настоящий философ может в любой момент покинуть свою бочку и, отряхнув со своих сандалей прах вчерашнего, уйти в неведомое завтра. Вот Сократ был таким философом, а Платон – был писателем. Христос был таким философом, а апостол Павел – был писателем. Но человек в своей жизни призван стать философом, а он все время скатывается в писательство. Откуда я это знаю? – Прочитал... у писателей.
Имение «Ясеневая поляна», сентябрь 2017
|
